Кровавый тракт
Борис Иванович Галязимов
БОРИС ГАЛЯЗИМОВ
КРОВАВЫЙ ТРАКТ
_ДУМА_О_КАНДАЛЬНОМ_ТРАКТЕ_
СТАРОЕ КИНО
В мире том розовом, втиснутом в рамки экрана,
Пень гнилозубый, и тот, как Мазай, улыбался.
С песней шахтеры в забоях легко побивали все планы,
С песней в колхозах и пасмурный день зарождался.
Не было в небе тогдашнем просвета:
Шли по нему самолетные кучные стаи.
Гарью швыряясь, летели брусчаткой танкетки,
Трубы ревели, надраенным горлом сияя.
Только лишь солнцем тогда завершались ненастья.
Жизнь вся казалась не мукой — игрою.
Если уж плакали люди, то только от счастья,
Если уж гибли, то гибли легко, как герои.
С чела паровоза, с фронтона жилого барака,
С плакатов, с журнальных цветных иллюстраций
Взирал, облаченный в костюм цвета хаки,
Учитель и вождь всех народов, всех наций.
А если живой вырастал он на том же экране,
Смотрел, чуть прищурясь, и трубки усами касался,
Зал дружно вставал, и от рукоплесканий,
Наверно, сам месяц, небрежно прибитый, качался.
А дальше тянулись янтарные хлебные нивы,
От лакомых яств магазинные полки ломились…
И не было в мире том супа из жгучей крапивы,
И толпы голодных у лавок у хлебных не снились.
О, как мне хотелось попасть в сей оазис счастливый!
Но только желания, я сознавал, было мало.
По сталинским ссылкам скиталось в те дни пол-России.
И в сталинской ссылке меня родила моя мама.
ВОСПОМИНАНИЕ О БЫЛОМ
Заведу патефон, старый, хриплый —
как будто простуженный,
И поставлю иглу на пластинку — на первый виток.
И тотчас же из дали, морозной, завьюженной,
Прилетит ко мне песня про синенький скромный платок.
Рог кровавой луны в небе дымном прорежется снова.
Свет коптилки прольется на стены седые, как соль.
За неброским столом вновь рассядутся юные вдовы,
Чтобы спеть «под Шульженку» и выплакать горькую боль.
Сторож в полюшке хлебном…
Девчушка в солдатских ботинках…
И корова в седле… И для печки разобранный тын…
Под тупою иглой с тяжким придыхом кружит пластинка,
И плывут перед взором картины далеких годин…
ТЮРЕМНЫЙ ПОГОСТ
Этапом вечным воды сносит
Батыр Иртыш.
А на тюремном на погосте
Владыкой — тишь.
Здесь ни креста, ни тумбы звездной
Над головой.
Кол из осины, а на стесе —
Знак номерной.
Любой усопший обезличен,
На имени — табу.
И тот же номер на табличке
В его гробу.
Был человек и вроде не был —
Исчез в ночи.
Молчит всегда скупое небо
И лес молчит.
Я не Иисус, не мне пророчить
Судьбы исход.
Но жизнь свою вот так закончить —
Не дай, Господь!
ДУМА О КАНДАЛЬНОМ ТРАКТЕ
Как шрам по телу — старый тракт.
Седая пыль дождем прибита.
Земля в суровых кружевах,
И до того ж она испита,
Что не растет на ней трава.
И тишина. И тишина…
Стою у проклятой дороги…
Но вдруг сквозь время — покрик строгий
И шелест ветхого рядна.
А вот и кандалы бренчат —
Размыло тишины границу.
Скупые взгляды, в шрамах лица.
Я тороплюсь им поклониться —
Друзьям Емельки Пугача.
Над старым трактом гром стоит!
Мелькают тройки — сотни, тыщи!
А вон еще одна летит.
В карете — Александр Радищев,
Объятый думами сидит:
«Ты хочешь знать, куда я еду?..
Туда, где тьма, где вечный снег…»
А по несглаженному следу
Спешит радищевец Пассек.
И вновь кареты едут, едут…
Вон в той Фонвизина везут,
А вместе с ним — жену Наталью.
И Кюхельбекер тоже тут,
И Баратынский, и Михайлов,
Звенящий связкой царских пут.
И Достоевского я вижу…
Их — тьма. А тьму не сосчитать.
О, как тебя я ненавижу,
Костьми устеленная гать!..
И все ж склоняюсь ниже,
ниже,
Чтоб горсть сухой земли поднять.
ГОСТЬ ИЗ ТЬМЫ
В ядовито-зеленый китель одетый,
В галифе (на коленях и заднице хром),
Заявился ко мне экс-прокурор. Из этих…
Чинивших беспределы в тридцать седьмом.
В кресло скромненько сел. Развязал тесемки
Серой папки. Извлек из нее тетрадь.
— Пишу мемуары. Но в вашем деле — потемки.
Помогите. О многом бы мог рассказать…
И повел свою повесть о давних допросах,
Для страны обернувшихся грузом потерь.
Как, склоняя к признаниям, бороду жгли папиросой
Одному из военачальников, уж забытых теперь.
Как в подвале, сыром, в полутьму погруженном,
Заглушавшем надрывные стоны души,
Кат военачальнику коленом давил на мошонку
И совал ком бумаги в лицо: — Под-пи-ши!..
С какой злостью мой гость распинал лиходея,
Сколько вылил ушатов дерьма на него!
И казалось, что сам он в подвалах Вандеи
Был сторонним свидетелем — только всего.
Понимал я: он — трус, он боится расплаты.
Скоро ночь, и в сияньи тревожном свечей
Вновь расступится твердь, и колонны распятых
Разбредутся по избам своих палачей.
Утром каты поднимутся, словно побитые.
Но сносить им кошмары по крышку, по гроб.
Правда, был тут один, мук ночных он не вытерпел,
Пулю-дуру чуть раньше загнал себе в лоб!
Я сказал: — Вам бы надо к попу обратиться,
Но и он вряд ли снимет с души вашей гнет.
Я же вынужден с вами, любезный, проститься:
У меня к временам тем — особый счет.
В комариную глушь сослан был по доносу
И расстрелян — помилован позже! — мой дед.
Сам же я уцелел, хоть родился в Березово,
Где жила в ссылке мама шестнадцать лет…
По-солдатски стремительно встал мой проситель.
И ушел. Даже слова не бросил в ответ.
Я же думал: «Зачем нарядился он в китель,
В эти с хромовым хрустом штаны-галифе?..»
МЕДНЫЙ АРЕСТАНТ
Качалось в небе облако —
Суровые бока.
Мать-Русь тащила колокол
В изгнанье на века.
Народ во вшивом рубище,
Заняв всю тракта ширь,
Из города из Углича
Волок его в Сибирь.
Столь странных арестованных
Мир веки не знавал.
Он голосом раскованным
Народ на бунт сзывал.
Сибирь глазами лупала
На медный его лик.
Висел под грустным куполом
Урезанный язык.
И ухо с корнем вырвано
(Чтоб впредь не смог взлететь!).
В Руси за правду издавна
Страдала даже медь.
В Руси бесправной веки так
Вершили правый суд:
Судить уж вроде некого,
Но коль нужда — найдут.
Дождем, жарой, пылищею
Плыл медный арестант,
И раздавались выщелки
Бездушного кнута.
Как шаг удар стремительный!
И снова! И опять!
Чтоб знал, где быть смирительным,
Где смелый глас подать!
Но кто такое выдюжит?
След от удара бел.
И колокол не выдержал,
Он, бедный, загремел!
Висела грусть над волоком,
Дымился рваный след.
Мать-Русь тащила колокол
В Тобольск на триста лет.
ПРОВОДЫ
По перрону — гул волной.
Вся родня, все близкие.
На фашиста город мой
Шлет полки сибирские.
Полушубков белый ворс,
Свежей катки валенки.
— Там смотри не отморозь
Нос да уши, Ванечка!
Изломала хром гармонь.
Частушечки — охапками.
— Нас, бедовых, только тронь!
Закидаем шапками!
Пшикнул, дрогнул паровоз,
Транспорт чадный, старенький.
Долго, долго шаткий хвост
Помахивал фонариком.
Путь тот кто-то осенил
Щепотью корявою:
— Пусть угодник вас хранит,
Возвращайтесь здравыми!..
И угодник внял мольбе,
Коль весной победною
Возвратились парни те
В город наш легендою.
* * *
Чего на Руси не бывало?
Всего было вдоволь на ней.
Случалось, мать-Русь выдворяла
Из Дома своих сыновей.
Потом же из горькой неволи
Везла, чуть сугорбясь, их прах.
И не было скорби и боли
В ее утомленных глазах.
СЮЖЕТ
Шесть лет — точно помню — мне было.
Извел всех: «Хочу рисовать!»
И мама вдруг мне подарила
Конторскую — в цифрах! — тетрадь.
Скупым карандашным огрызком
Творил я суровый сюжет:
Не чувствуя ног, рвут фашисты,
А наши им жару вослед!
Как факелы танки пылали
Со свастикой. Наш — ни один!
Машины советские мчали
На черный от злобы Берлин.
И небо победно взрывалось
Над звездами башен седых…
Война еще шла, но все сталось,
Как в детских рисунках моих!
* * *
От мороза щеки розовы,
В конопле веснушек нос.
Змейкой-улочкой Березова
Мчит мальчишка-водовоз.
В шлейке тягловой собака —
Слишком лих ее разгон!
Впереди мальца на санках
Скачет, прыгает бидон.
Сразу сжал тисками сердце
Миг, подаренный зимой:
Я ведь сам когда-то в детстве
Так вот ездил за водой.
С мамой мы потом напару
До румянца на лице
Пили чай из самовара,
Говорили об отце.
Слал он изредка приветы,
Ждать велел с теплом весны…
И не знали мы, что где-то
Похоронка шла с войны.
Санки резвые пропели,
Скрыл их свежий окоем.
Словно детство пролетело
То, далекое мое.
ПОБЕДА
Я верил: лишь грянет Победа,
Весь мир сытым счастьем зальет.
И мама буханку хлеба
С довеском большим принесет.
И тотчас, устав от скитаний
По пыли свинцовых дорог,
Отец с жарким всплеском медалей
Избы переступит порог…
Навек я запомнил то утро,
Как диктор от счастья кричал
Да так, что в кутье репродуктор
На сумрачной стенке дрожал!
Я ждал, что же станется дальше?
Искрил чуда жаждущий взгляд!
В потоке горячего марша
И сам я стоял, как солдат.
А бабка рукою корявой —
То ль по ошибке, то ль нет —
Крестилась на взятый в оправу
Маршальский строгий портрет…
Отец встретил день тот не с нами
(Погиб он, узнал я поздней).
И мама с пустыми руками
Вернулась с работы своей.
Но столько внесла она света
И столько живого тепла,
Что верилось все же: Победа,
Бо-о-льшая Победа пришла!..
ПЕРЕВАЛ
Неба парус светлый
Деревьев шумный вал.
Дорога вяжет петли
На Чаквский перевал.
До бездны — метров пара,
Зевнул и — спеть легко.
С дымком ведет «Икарус»
Аджарский ас Серго.
На шалых поворотах
Заводит тормоз стон.
Глотает в муках кто-то
Таблетки «аэрон».
Но лезет вверх дорога
По правилу винта.
Рукой достать до бога —
Такая высота!
Глаз у Серго наметан,
Он знает жизни вес.
Обычная работа,
Обыкновенный рейс…
БЫЛО ВСЕ
Звезды в черной вышине дрожали,
Пар клубками по земле носило.
Бабушка, замотанная в шали,
В очередь за хлебом уходила.
В пору эту, алчную по-волчьи,
Как ее, не знаю, поднимало.
Я же спал. Тепло мне было очень
Под стеженым ватным одеялом.
Что мне снилось, даже не припомню.
Но теперь довольно часто снится:
Бабушка моя средь ночи дремной
Топчется в голодной веренице.
Лишь к утру — протяжный скрип полозьев.
В ящике на розвальнях могучих
Подвозил сельповский возчик Лозьвин
Хлеб ржаной, до тошноты пахучий.
Было все. Кому-то доставалось,
Кто-то шел обратно пусторуким.
Бабушка извечно возвращалась
С булкой хлеба. Слышал я по стуку.
Стук — от булки по пустой столешне…
Бабка пока меряла ногами
Путь до дома, хлебушек, конечно,
Мерзлым становился, будто камень.
Силою какою — не известно
Враз с меня срывало одеяло.
Бабушка — на вес шел хлеб — довесок
Мне как дар от Бога подавала.
Сколько хлеба съел-умял с тех пор я
С тмином, маком — разным добавленьем!
Но тот хлеб с душком полынно-горьким
Кажется вершиною творенья!
БЫЛАЯ ЖЕРТВА
Не человек он — тень в загробном мире.
С утра все бродит, будто в полусне,
Прислушиваясь к шорохам квартиры,
Точней — к ее могильной тишине.
То трубку телефона поправляет,
То бросит мутный взгляд на потолок.
Как-будто там он отыскать мечтает
Рукой незримой ввернутый «жучок».
Былая жертва. Враг всего народа!
Пять лагерей прошел он и воскрес.
Но все в плену тридцать седьмого года:
Ждет стука в дверь и ордер на арест.
УТРО
Слегка побелел небосклон,
Дымки бродят в травах росистых.
На вербах, теряющих сон,
Птиц больше гораздо, чем листьев.
В душе золотой благовест
От раннего птичьего ора.
Как чуден, как слажен оркестр,
Не знающий власть дирижера!
***
Чего мы ждем все время от вождей?..
Они не жнут, не сеют и не пашут.
Отцы весьма сомнительных идей,
Они всю жизнь сидят на шее нашей.
А нам все это — как бы трын-трава.
Мы ждем от них небесной манны снова…
А на дворе не колоты дрова,
Ревет в пристрое тощая корова.
_СЕРДЦУ_СВОЕМУ_Я_НЕ_СОВЕТЧИК…_
КЛОУН
В этом мире, оглохшем от лжи и от мести,
Я — как клоун, скользящий по жиле каната.
И арена внизу. Она — копия лобного места.
Там, на ней, — моя тень. Там уже я распятый.
Над трибунами — гул. Люди острого жаждут.
Им подай, да такое, чтоб сердце заныло.
Жизнь — свеча. Я прощусь с высотою однажды,
И кровавую лужу коверный присыплет опилом.
А пока я иду тетивой напряженного лука.
Шест качается, словно концами касается пуха.
И трибуны застыли, к глазам вскинув руки…
… Как смешны они мне!
Я сильней их и плотью и духом…
* * *
Мы — циники. Мы верим, что мудры.
И не грешим на собственную память.
Ценою крови создаем миры,
Чтоб их потом бессовестно ославить.
И в ложь уходит праведная мысль,
И там, где храм стоял, отныне пусто.
А в прошлом был — да, был! — какой-то смысл
На уровне хотя бы пирожка с капустой.
Тот пирожок румянцем тешил глаз.
И все в нем было, как в аптеке, честно:
Тушеная начинка в самый раз,
Из печки русской чудо золотое,
Не пирожок — заветная мечта,
И что-то мне не думалось тогда,
Что я живу во времена застоя.
ПОСЛАННИКИ ДЕТСТВА
Верить в сказку душа никогда не устанет.
Вон в дымке далекой, в соленой пыли,
Плывут в голубые бескрайние дали
Посланники детства — мои корабли.
Форштевень упрямый волну раздвигает.
Тяжелые снасти. И парус тяжел.
Но лаг бесконечные мили считает,
Те мили, которые я не прошел.
Пусть время бессонные годы сжигает,
Однако на сердце — счастливая боль.
Все в мире как было. И вон выбегает
На берег свидания чья-то Ассоль.
Подкралась к вискам невеселая просинь,
И времени тени у глаз залегли,
Но все же приходят и сказки приносят
Из давнего детства мои корабли.
НАЧАЛО
Я люблю вас, плотники да столяры,
Ваятели древляных городов!
Под божьим кровом, из иллюзий скроенном,
Творите вы вполне надежный кров.
Апрельским утром — лед дробило в лужицах —
Я, тракторист, шагал на свой завод.
И вдруг как солнцем затопило улицу,
И выше стал тяжелый небосвод.
Звенели топоры. Да как звенели!
Таких рулад я прежде не встречал.
Рубили плотники из кочевой артели
Двукрылые дома для заводчан.
Рубанки, как живые, напевали,
И воздух будто в праздник хвоей пах.
И птицами над срубами порхала
Веселая до одури щепа.
Об этой ранней песне новостройки
Мне захотелось миру рассказать…
И были сердцем сказанные строки.
Вот с той поры я стал стихи писать.
ЗЕМЛЯ ЖИВАЯ
Земля, я верю, все-таки живая.
Она же в муках родов испокон.
Когда снаряд живую плоть кромсает,
Она протяжный исторгает стон.
И долго-долго, бедная, лелеет
Зарубцевать кровавых ран следы…
По веснам снега полные траншеи
Похожи на кровавые бинты…
* * *
Качаем нефть — гудит земля,
В ней тьма пустых подвалов.
Все меньше по лесам зверья
И рыбы меньше стало.
Коптят заводы белый свет,
От выхлопов — не впродых.
И в городах, секрета нет,
Мы покупаем воду.
Лес вырубаем под поля,
Мельчим гранит Урала…
Я так боюсь, чтобы Земля
Второй Луной не стала!..
МАШКЕРАД
До чего ж мы любим машкерады,
Шутовский их, карнавальный дух.
На дорогу, как из зоосада,
Выпорхнул породистый петух.
В башлыке камчатого отлива,
В крылышках, как ангел, золотых.
Под шинелькой бренькают стыдливо
Явно антикварные кресты.
Но идет, родимый, — грудь баяном,
Как Ермак, папаху заломил.
Будто час назад он взял Тарманы,
Али мыс Чуваший покорил.
Не попасть бы в ряженые сдуру
На всеобщей шутовской волне.
Облачусь тогда я в волчьи шкуры,
Загремят бубенчики на мне.
Осененный первобытной верой
И влюбленный в собственную стать,
Выйду из трехкомнатной пещеры
И пойду соратников искать.
КОЛЕСО
Колесо придумал человек:
Обод, спицы, втулка, — ну, и точка!
И на нем помчал из века в век,
Презирая рытвины и кочки.
Колесо толкало плуг и кран,
Нефть качало и снопы вязало.
А однажды выдумка землян
По Луне студеной побежала.
Колесо… Обыкновенный круг…
Проще что еще найдешь на свете?
Жаль, но не всегда творенья рук
Обретают контуры бессмертья.
* * *
Провожаем в небо самолеты
С завистью любому так понятной:
Счастье все же связано с полетом
Да с мечтою вольной и крылатой.
И во сне плывут над нами страны,
И во сне дорога всем нам снится.
Человек произошел от обезьяны?
Нет, не верю! Все-таки от птицы!
ПОВЕРИЕ
Среди людей поверие живет:
Когда, сорвавшись с крепей мирозданья,
Звезда во тьму холодную скользнет,
То чье-то сердце биться перестанет.
Поверья — бред, поры дремучей крик,
Но я смотрю на бег кометы шалой
И думаю: быть может, в этот миг
Опять кого-то среди нас не стало?..
И вон еще одна звезда упала…
* * *
Если жить — не гореть,
Видеть счастье в покое,
Если вдруг не суметь
Постоять за чужое,
Если слово льстеца
Принимать за награду
И в мурло подлеца
Не посметь бросить правду,
Если плыть не тонуть,
Быть в метелях, не стынуть,
Если враг метит в грудь,
Повернуть ему спину, —
Тогда стоит ли жить?..
_***_
Какая страшная страна!
С какой корявою судьбою!
Здесь и полночная луна
Висит, как нож, над головою.
Здесь даже тощенькая мысль
У власть имущих скулы сводит.
А человеческая жизнь
Полушки ломаной не стоит.
ЗЕРКАЛА
Висят на стенах зеркала.
Мы к ним относимся с почтеньем:
Являет мира отраженье
Полуда хрупкого стекла.
Лицо рабочего цветет:
Была удачной его смена.
За белым платьем — шлейфа пена —
Невеста лебедью плывет.
А вот ретивый властолюб,
Уже достигший некой власти.
Он весь — порыв и сгусток счастья.
Полет бровей и кремень губ.
Он в раме зеркала торчит:
Мечта — узреть в зеркальном свете,
Каков он будет на портретах,
Когда на пик мечты взлетит.
Свершает женщина массаж,
Чтоб стать хоть чуточку моложе.
Но мнет напрасно кожу рожи
Уже законченный алкаш.
Дымится в зеркале рассвет,
Глаза в дыму по-рысьи рыщут:
Уже представил анонимщик,
Что сотворит его навет.
И взрыв любви, и вспышку зла,
И крик, о помощи зовущий, —
Все отражают зеркала,
А это значит, наши души.
* * *
У егеря Федота Спросил я как-то раз:
— Лисицы нынче что-то
Не стало здесь у вас?
Он впился взглядом в дали
И дал такой ответ:
— В лисицу-то стреляем,
А вот в приезжих — нет!
НАСТРОЕНИЕ
Сердцу своему я не советчик.
Вроде бы живет само собой.
Расшалится, странное, под вечер
И заноет раной ножевой.
Как дитя, его я унимаю
Словом-наговором — не уйму.
Почему — никак не понимаю —
Очень тяжко сердцу моему.
Может, в том виною злыдень-ветер,
Что на ветлах вымещает злость.
Может, чье-то горюшко на свете
Сердцу моему передалось.
Сердцу своему я не советчик.
Боль его не в силах превозмочь.
Город зажигает свои свечи,
Словно этим хочет мне помочь.
* * *
Все сине — и дома, и деревья,
И дорога, и луг, и кусты…
И кому-то, быть может, в деревне
В этот час снятся синие сны.
Мир в тиши околдованной тонет.
Лишь забыв про дворовый уют,
За рекой бродят синие кони,
С хрустом синие травы жуют.
ДЕТСКОЕ
Волк волчонка ласкает: — Мой беленький!
Мышь мышонка ласкает: — Мой смеленький!
Еж ежонка ласкает: — Мой мягонький!
Слон слоненка ласкает: — Мой маленький!
ПОСЛЕДНИЙ РЕДУТ
Влажной тряпочкою из сатина
Спозаранку в овощном ряду
Протирает яблочки мужчина
Набранные в собственном саду.
Протирает яблочки мужчина…
Алый ценник — знамя над столом,
А на нем, как лозунг: «Семь с полтиной».
Далее — чуть скромно: «За кило».
Вижу лоб, не в мирный час помятый,
И мысок свинцового виска.
Орден, что дают за подвиг ратный,
На бортовке вижу пиджака.
Не пойму, неуж ценою крови
(За гроши ее не отдают!)
Отстоять он смог под мирным кровом
Лишь базарный прибыльный редут?
Лишена героики картина,
Отдает предательством она…
Протирает яблочки мужчина
Золотые, как сама цена.
* * *
…и все-таки частник есть частник.
Зеленая несыть в зрачке.
Он битвы горячей участник,
Но только на личном клочке.
Владенье его как засада.
В колючей гирлянде заплот.
Он вовремя овощ посадит
И вовремя к рынку снесет.
Потом же, смеясь одним брюхом
Над тем, кто попал в его сеть,
Он будет голодные руки
Над денежным ворохом греть.
В ПРИВОКЗАЛЬНОМ КАФЕ
В привокзальном кафе ветхий дед
Недоедки из чаш выгребает.
И не ест он, убогий, — вкушает
Полусъеденный кем-то обед.
Нынче был на второе бифштекс
С острой в меру подливой сметанной.
Дед в движеньях неспешен, жеманен —
Графа в нем выдает каждый жест.
Клиентура сегодня добра:
Даже мясо не все доедает.
И зав залом с утра хмельная,
И намного теплей, чем вчера.
Закуток деду явно люб:
Не из худших общественных точек!
Вынул он из кармана платочек
И смахнул крошки с дряблых губ.
* * *
Хоть и без голоса душа,
Но клянчит вплоть от сотворенья,
То сала клянчит, то варенья,
То медовухи из ковша.
Ра-а-аздолье для души — базар!
Здесь можно сбить любую прихоть.
Брусники яростный пожар,
Курганы алой земляники.
Здесь и укроп, и сельдерей,
Чего не встретишь в магазине.
Кило свинины — сто рублей
И сто рублей кило конины.
Смотрю на цены, чуть дыша:
Вот это рвут! Бульдожья сила!
А сам боюсь, как бы душа
Мясного вдруг не запросила.
КОМАРЫ-КОМАРИКИ
И комар тоже разный бывает…
Южный вял, словно лень ему жить.
Сел, принюхался и выбира-а-ает,
От которого места вкусить.
Наш, тюменский… О, этот не киснет!
Наш секунды не пустит в расход.
Шприц стальной поначалу втиснет,
А потом на посадку гудет.
По весне — задымят лишь проталинки,
Снег раскиснет и станет рыжеть —
Встретишь модниц, и те в накомарнике —
В нашей северной парандже.
Нет, не рай у нас даже летом.
Комарья — на сто верст от земли!
Но кафе, что в поселке Светлом,
Все ж «Комариком» нарекли!
* * *
Любе
Когда в Обской сентябрьской губе
Тонул я в каше битого стекла,
То вспомнил вдруг в ту пору о тебе,
И — верю в чудо — ты меня спасла.
Когда пришел ко мне шальной успех
И от друзей покоя дом не знал,
Была ты, видел я, счастливей всех.
И я себя счастливым сознавал.
Когда ко мне змеей вползла беда
И как волною смыло лжедрузей,
Стеною встала рядом ты тогда,
И я с бедою справился своей.
А что я дать взамен за это мог,
Кроме судьбы, с которой жизнь связал,
Звонков коротких с маятных дорог
Да строк, что не тебе адресовал?..
_ЖИЗНЬ_МОЯ,_МОЯ_ГЕОГРАФИЯ_
МОЯ ГЕОГРАФИЯ
Я всю страну объехал
От Кушки до макушки,
Где белые медведи
Живут средь белых скал.
Бывал я на Кавказе,
Весь Сахалин излазил
И по земле Чюрлениса
Верст триста отмахал.
Я пил кумыс с казахом
Азимом под Ишимом.
И с ненцем в чуме стылом
Я муксуна строгал.
Ел шашлыки по-карски
С Резо, крутым аджарцем.
Во Владике капусту
С корейцем смаковал.
Жил на земле я грешной
Хоть разно, но не праздно.
На пристанях сибирских
Мешки с мукой грузил.
Водил комбайн в колхозе
И трактор в леспромхозе.
А под Советской Гаванью
Баранку год крутил.
Но где бы ни бывал я —
В Свердловске или Томске,
Иль в тихом городишке
С прозваньем Уфалей, —
В тяжкую минуту
В любое время суток
Везло мне на хороших,
Как мать моя, людей.
В ГОСТЯХ У ЕСЕНИНА
Тихий домик у пыльной дороги.
Сник плетень, точно пьяный в дым.
Льнет к ногам моим пес мохноногий.
«Как зовут пса?» И слышу: «Джим».
Белый тополь совсем обезножел,
Изогнулся под ношей лет.
Говорит мне случайный прохожий:
— Посадил этот тополь поэт.
А в избе на стене — икона.
Гулко старые ходики бьют.
Нет давненько хозяина дома,
Только гости идут и идут…
* * *
Разбудила Тюмень мою вьюга,
Среди ночи давай плясать!
В угорелом, разбойном круге
Ничегошеньки не видать!
Лиходейство февральской эстрады.
Крутит с посвистом, все сильней!
В диковато раскиданных прядях —
Будто розы огни фонарей,
И похоже, влюбившись крепко,
Вся зардев от счастливых румян,
Закружилась в беспамятстве девка —
Аж полощется сарафан!
ВСТРЕЧА С ЮНОСТЬЮ
До чего ж далеки
Годы юности пятидесятые,
Словно ветер стокрылый их в белую небыль унес.
У Оби у реки
Мял снега я в те поры с ребятами,
В шалаше из лапчатника зиму трескучую мерз.
Кто из нас тогда знал,
Что весь труд — не для ветра?
(Принимаю на душу лишь только теперь этот грех).
Если б кто-то сказал,
Что здесь вышку однажды мы встретим,
То такого бы чудика тотчас подняли на смех.
Просто шли мы тайгой,
Свой маршрут помечая вешками.
Рыжекудрый топограф нас крепким словцом костерил.
Рядом с зыбкой тропой,
Где блажили косматые лешие,
Наш отрядный запас безберложный Потап потрошил.
С храпом громким, прошитый голодными токами,
Он кромсал рюкзаки, жамкал гречку и соль, старый пест.
А вот банку с тушонкой
И сладкой тягучей сгущенкою
Смял в лепешку, как будто бы сунул под пресс…
… Я недавно опять заглянул в свою юность
И увидел бурвышки стальную и гордую стать.
Нечем стало дышать
И слеза на глаза навернулась —
Мои чувства, я знаю, не каждому в силах понять.
Может, нескольких строк
В запыленных делах экспедиции
О приеме меня топрабочим не сыщешь уже.
След тех дней все ж глубок,
Не дает он забыться мне.
Слишком яркой строкою то время прошлось по душе.
ТЕРЕМА ТЮМЕНСКИЕ
Вековая старина,
Мудрость чья-то дерзкая…
Над Турой плывут дома —
Терема тюменские.
По наличникам, карнизам —
Луговые, дивные
То ромашки, то ирисы,
То цветы без имени.
Кружевной повис наряд
Над тесовой крышею:
Чудо-дымники парят,
Будто Любой вышиты.
Дым кудрявый в небо гонит,
Сказка не кончается.
Пляшут черти, скачут кони
И не задыхаются.
Разрумянилось лицо,
В алых маках юбочка,
На веселое крыльцо
Выйдет моя Любушка.
Распахну объятья ей
И скажу: — Желанная,
Приглашай давай скорей
В сказку деревянную!
_*_*_*_
Золотые купола церквей…
Башенки задумчивых мечетей…
Жили-были мастера на свете,
Удивляли выдумкой своей.
А теперь на выдумку мы робки,
И вокруг стоят одни коробки…
СТАРЫЕ ДОМА
Затаились и стоят в тиши
Ветхие от времени дома.
Так и веришь, будто бы пришли
Из забытой сказки терема.
Прошлое мое еще живет,
Да и я живу, его ценя.
Отшумело детство здесь мое,
Здесь однажды встретил я тебя,
Что ни день, то антикварный строй
Рушится, седой трухой пыля.
Вместе с этой древней сединой
Молодость уходит от меня.
Рвутся ввысь бетона этажи,
И асфальт немой рекой течет…
Неужели прошлое, скажи,
Только наша память сбережет?..
* * *
Прель старых листьев, будто хмель,
Лед ломок как слюда.
Звенит, взрывается капель —
Хрустальная вода.
Уже успели малыши
Поднять на рейде флаг.
По струйке тоненькой спешит
Эскадра из бумаг.
Недужным дедом рыхлый наст
То крякнет, то вздохнет.
И почка вербы, как фугас,
Вот-вот себя взорвет!
КУНГУРСКАЯ ПЕЩЕРА
Колючий мрак… Идти иль погодить?..
Пугает тьма своим оплывшим глазом.
Но стоит лишь порог переступить,
Как будешь с прошлым всею плотью связан.
И я шагнул в раскол немой земли,
И замер, оглушен и очарован:
Наверное, отсюда все-же шли
Волшебные сказания Бажова!
В сиянии прожекторных лучей
Явились взору гипсовые своды.
На россыпях слезящихся камней
Дремали птицы, звери и уроды.
Зловещая нагая красота —
Подземных вод стихийное творенье!
Немерянных расщелин пустота,
Озер недвижных мертвое свеченье!
Дворец ледовый жуток, хоть красив:
Направо — «Дантов ад», «Крестовый ад» — налево.
Но слушаю, стук сердца сократив,
«Органных труб» хрустальные напевы.
Вещает гид про кладбища костей
В пещере этой, таинством повитой.
Скрывались здесь бродяги от властей,
И были гроты для монахов скитом.
Им на глаза давила темнота.
И тишина им на уши давила.
Чтоб здесь прожить не месяцы — лета,
Иметь какую силу надо было!
Застывшие в молчании века,
Не за сто верст они — со мною рядом.
Легенды слушаю в тиши про Ермака,
Про где-то им схороненные клады…
Стезя от грота к гроту нелегка,
Для толстяков и рослых — наказанье.
И все-же ненасытная река
Десятки лет течет рекой познанья.
Но вот и мне уж покидать пора
Мир волшебства и вечно дремной сини.
Поклон тебе, Ледовая гора,
Уральская жемчужина России!
УВАТСКИЙ ПЕРЕГОН
За селом, за Уватом — машины,
Будто дикое стадо рычит.
Под колесами хваткими, шинными,
Зимник явно горит, коль дымит.
Кочевая судьба… Ее меты —
Ваги в струпьях, набросы золы
И забытые трубы в кюветах,
Словно вкопанных пушек стволы.
Но дорога не знает покоя —
День-деньской в сотню глоток ревет.
В кузовах — мертвый груз и живое —
То железо, то скот на расплод.
А Уват, он — лишь точка отсчета
На времянке, что скроет весной.
Щи-борщи и до банного пота —
Чай кирпичный, как деготь, густой.
Перекур. На пять фраз разговоры.
И, простукав все скаты машин,
Спят (намаялись за день!) шоферы
В тесноте бескомфортных кабин.
Волевые, дубленые лица.
Кисти явно налиты свинцом.
Ничего им, трудягам, не снится:
Что придет, коль урывками сон?..
У морозов коварные шпоры:
Хоть на чем, но сорвут свое зло.
Каждый час запевают моторы,
Нагнетая в кабины тепло.
Но какой-нибудь дюжий детина —
Небосклон лишь припудрит едва —
Уже лупит по дверкам кабинным:
— Хватит нежиться! Тронем, братва!
И сорвется железная стая,
И помчит сквозь секущую мглу,
Медведей в смрадных избах пугая,
С облаками мешая пургу.
САМОТЛОРСКАЯ СВАДЬБА
Распахнул горизонт объятья.
Ветер марта под стать свинцу.
Молодая рабочая свадьба
По бетонному катит кольцу.
Справа, слева туманы виснут:
Крут у топей с морозами спор.
Огибает дорога жизни
Сердце-озеро — Самотлор.
Но таков уж обычай местный:
Перед тем, как создать семью,
Навещают жених и невеста
Знаменитую трассу свою.
Средь урманов глухих рожденную,
Где погиб — не подай руки.
И ложатся на холод бетона
Ветки кедра — букеты тайги.
« сквозь воздух, до ломкого стылый, —
Как гармоник стобасых хор.
Молодых то приветствуют ЗИЛы,
Их напутствует Самотлор!
* * *
Всю ночь потоками бесшумными
Скользит на землю знойный дождь.
Как Солнцу маятно до трудного,
На Самотлоре узнаешь.
Оно плывет, влюбленных мучая,
От детворы отводит сны.
А вот опять, как дверь скрипучее,
С дневной заходит стороны.
И бродит, кружит лико нудное —
То ль ночь, то ль день — не разберешь…
Как Солнцу маятно до трудного,
На Самотлоре узнаешь.
ГОРОД ЮНОСТИ
Вертолет панель над лесом
Волокет — аж гнется лес
Здесь дома не к небу лезут —
Опускаются с небес.
В синем небе — как живая
Крана гибкая рука
На плечо стены швыряет
Тонны глины и песка.
Там девчонка озорная,
Глядя в зеркальце щитка,
Электродом расшивает
Край небесного платка.
И стоят дома — не тонут.
А вокруг — провал болот.
На железе, на бетоне
Город юности встает.
* * *
Полустанок сонный Шаля,
Буйных сквериков уют.
Бабы розовые шали
На перроне продают.
Память с многим распростилась,
Но и что-то прибрала.
Шали, может, мне приснились —
Шаля все-таки была!
* * *
Проник ко мне в квартиру вор,
Взломав запоры.
И все, что смог поднять, упёр,
Двужильны воры!
Листка из рукописных гор
Не тронул, кстати.
Был визитер тот, к счастью, вор,
Не не читатель.
ПОСЕЛОК ОКТЯБРЬСКИЙ
Сосен гибкие парусы,
Берег в шалых холмах —
Будто штормом рыбацкие
Расшвыряло дома.
Здесь бездонные выси,
Шири дерзкий разлет.
Лица, словно их высек
Скульптор Севера — норд.
Обь в свинцовой полуде,
Комарья ярый гуд…
Знаю сильные люди
В этом мире живут.
Я из тутошных, местных,
Но теперь уж — как гость.
Мошкара на мне с песней
Метит выместить злость.
Словно действием этим
Мелочь хочет сказать:
«Как сумел, как посмел ты
Край свой отчий предать?»
Я шагаю мостками.
Лодки, яр, невода…
Своенравная память
Вновь вернула сюда.
* * *
Что ты видел, мальчишка,
В жалкой жизни своей,
Жизнь читавший по книжкам,
По листкам букварей?
Из советской криницы
Я такого хлебнул,
Что тебе не приснится
И в кошмарном бреду.
Видишь пташечек малых
И стрекозок больших?..
Вот сиди и не балуй,
Размышляй да пиши…
_Мне_поведал__ВОЛШЕБНИК_ВОСТОК_
ВЫВЕСКИ
Степь, ковыль — благой казахский край.
На вокзальных вывесках — двойное.
Надпись по-казахски — Бурабай,
Рядышком по-русски — Боровое.
Город Кокшетау — Кокчетав
(Здесь уже не степь — холмы, как груди).
И Аккуль — Белозеро. Считай,
Лучше перевода и не будет.
Поезд тащит за собою гул,
Как Тулпар — коняга быстроногий.
Рвется под колеса темир джюл,
Иначе — железная дорога.
* * *
Грош цена той стране, где поэты — изгои.
На земле, где не спеть, прорастает и в душах бурьян.
Вот хозяин страны выгребает из мрачных покоев,
А в руках его тряских зеленая книга «Коран».
Крючьев старческих взмах — и проклятью, анафеме
Предан дерзкий Рушди, пошатнувший стихом небосвод.
Гонорар — шестизначной цифирью его обозначили —
Ждет того, кто гяура поганого пустит в расход.
Сколько в нас еще тьмы! Как нас прошлое тянет,
Будто в прорву болота, в немые объятья свои.
Так и кажется мне, за вселенским окном проплывает
Век, которым, как дервиш, бредет молодой Навои.
КРАСАВИЦА БУХАРЫ
Шагает гордо. Прямо держит тело.
На голове — о, бог! — какой-то груз!
Я затаил дыханье, я боюсь,
Как бы та ноша наземь не слетела.
Она идет. Спокоен ее лик.
Лавирует в тугой толпе прохожих,
Рукою даже не касаясь ноши.
Такую бы с базара — прямо в цирк!
ДВА ВРЕМЕНИ
Степью на поезде еду
Трое ночей, трое дней.
Диво, но путь этот предок
Одолевал на коне.
Ночью, сверяясь по звездам,
По солнцу-кочевнику днем,
Жадным степняцким наметом
Ломил на Тюмень прямиком.
Сны на соленом такыре,
Голо — не раздуть костерок.
Шакалы в час звездный вопили,
Гнусавил в полете песок.
В умах не уложится ныне,
Как тысячи — тысячи! — верст
По черной от жажды пустыне
Конь шалого всадника нес.
Сколько же был он в полете?
Месяц, а может, все два?..
Преданья гласят, что и лета
Хватало на путь тот едва.
А все для того, чтоб быстрее
Некую важную весть
Из центра шейбанских владений
До дальней Тюмени донесть.
И снова — в седло, снова — в ветры,
Чтоб тысячи верст отмахать…
Во тьме заплутавшие предки,
Как трудно вас все-же понять!..
ВОСТОЧНЫЙ МОТИВ
Любе
Будет брошен жребий судьбой —
Перечить не стану судьбе:
Путь широкий отдам тебе,
Сам пойду по тропе.
Две чаши судьба мне поставит в ряд
И скажет: «На выбор пей».
Я выпью из той, где плещется яд.
С медом оставлю тебе.
ВЕРБЛЮД
Средь золотых песчаных груд,
Как бы в замедленной картине,
Плывет — не иначе! — верблюд,
Двугорбый увалень пустыни.
Что там поток жары с небес!
Что раскаленное пространство!
Он поглощен собою весь,
Он, гляньте, весь — сплошное чванство.
Похоже, зверь в себя влюблен:
Вон нос как влажный задирает!
А может, знает нечто он
Такое, что никто не знает?
Подолгу, чать, воды не пьет,
Одни колючки уплетает…
Вот так чванливый и живет,
И лучшей доли не желает.
ТАТАРНИК
Растет-цветет на пустырях татарник —
Не для букетов дерзкая краса.
С него срывают балаболки парни
И лихо мечут девкам в волоса!
А стебель… Ты попробуй его стронуть —
Он тебя тотчас гневом опалит!
Корявые, почти стальные корни
Порой уходят в вековой гранит.
Найди ему в миру еще сравненье.
Цветов подобных в этом мире нет.
И только потому я в день рожденья
Принес тебе татарников букет.
СЕКРЕТ ЗЕЛЕНОГО ЧАЯ
Снять помог мне волшебник Восток
Тьму вопросов, что в жизни встречались.
Но вот долго понять я не мог,
В чем же прелесть зеленого чая.
И чайханщик, киргизский батыр,
От здоровья веселого красный,
Мудро глядя на солнечный мир,
Дал совет мне, короткий и ясный.
— Вкус зеленого чая поймешь,
Когда обувь ты с ног своих скинешь,
Позу «лотос» на суфе займешь
И все лишние мысли отринешь…
Я совету чайханщика внял.
Скинуть обувь? Стать «лотосом»? Проза!
И тогда, наконец, осознал,
Что вкус чая зависит от позы.
ЗИНДАН
Тюрьма эмирская — зиндан.
Пеналы камер без оконцев.
А средь темницы, как кумган, —
Нора бездонного колодца.
Затворники в предсмертный час
С ума сходили в этих стенах.
На поводках цепей сейчас
Сидят не люди — манекены.
В слепую тьму летит металл —
Все чаще медные монеты…
А что таит сия примета,
Мне так никто и не сказал.
В ЧАЙХАНЕ
Чайханщик Бакир — как факир.
Работа его — представленье!
Он верит, за каждым движеньем
Следит чая жаждущий мир.
Сосуд окатил кипятком,
Послал в него чая три жмени.
Открыл кран, но лишь на мгновенье,
И крышку набросил потом.
А тучный, как бай, самовар
Крутой кипяток исторгает,
И чайники с чаем летают,
Как будто бы носит их пар.
Как Боги, сидят старики —
Белее зимы аксакалы.
О, как они держат пиалы
На вскинутом корне руки!
Я сын стороны не степной,
Вкус чая иного мне ведом.
Но тут вот зеленый отведал,
И зной мне киргизский — не зной.
И красочней кажется мир
Ковров, витражей, тюбетеек…
Хвала тебе, мудрый затейник,
Киргизский чайханщик Бакир!
КРУШЕНИЕ СКАЗКИ
Казалось мне… Пройдусь по Бухаре
И на тропе, скользящей меж дувалов,
Однажды встречу девушку в чадре…
Все это сказки детства навевали.
И вот она явилась! Не во сне!
По Бухаре не шла — плыла богиня.
Как дым прозрачный, блузочка на ней,
С отчаянным разрезом юбка-мини.
Тугою бровью властно повела.
Насквозь прожгла мне душу черным оком.
И до банальной прозы низвела
Всю тыщу сказок древнего Востока.
_РУСЬ_НА_РАСПУТЬЕ_—_ТРЕВОГА_ЛЮДСКАЯ_
СМУТА
До чего же обрыдло
Для ума и души
Неумытое быдло
Из сермяжной глуши.
Над засильем пырея,
Над стеной лебеды
Рты — как жерла: — Рас-сею
Вспогубили жиды!
Души серые в латках,
Бражной гарью несет.
Над варнацким распадком
Тень с обрезом плывет.
И вовсю сатанея,
В мутных волнах хулы
Шут гороховый реет
На обломке метлы.
* * *
Газет у нас — печатная река.
Одна другую смело дополняет.
Та отражает линию ЦК,
Та мнение обкома отражает.
И ни одной народной!
Ни одной!
Как будто нет у нас в стране народа.
Шагаю заводскою проходной —
И здесь газета партбюро завода.
Подамся в лес, где голос не убит,
Где здравствует поэзия — не проза.
А впрочем, говорят и там висит
Печатный орган партбюро лесхоза!
ОТШУМЕЛ КРАСНЫЙ ВЕК
Господа коммунисты!
Отшумел красный век.
Завершился со свистом
Ваш ордынский набег.
Позади — горы трупов,
Реки крови и слез.
Гнали с рвеньем преступным
Вы страну на погост.
Но всему свое время
И всему свой черед.
— Встать, кровавое племя!
Суд народный идет!..
* * *
Творенье сотен рабских рук —
Хеопсова громадина обкома
На груду жалких, плачущих лачуг
Надвинулась и зримо и весомо.
Здесь взламывало черепа от дум,
Отсюда шли идей фальшивых токи.
Сегодня разлагается здесь ум
И честь, и совесть сталинской эпохи.
* * *
Тяжела у коммунистов доля:
Где поодиночке, а где скопом
Раньше выходили из подполья,
А теперь вылазят из окопов.
* * *
У партийцев все роем да строем:
Под военных, похоже, косят.
Если кто-то в ЦК вдруг нахмурит брови,
То и партия разом нахмурится вся.
НОВЫЙ ПРИЮТ
Как крысы, что простились с кораблем,
Наткнувшимся на бивни волнолома,
Они рванули вдруг в облисполком
Из, как разлука, желтого обкома.
И, наконец-то, обретя приют
Под той же власть скрывающею крышей,
Они и здесь, бродяги, пишут, пишут…
И новые указы издают.
* * *
Шведский стол…
Подходи и бери
То, что глаз, как магнитом, притянет:
Суп — гороховый, курицу — фри,
Голубцы иль картошку в сметане…
Сразу вспомнился мне коммунизм
(Я до слюнок о нем намечтался!).
Что такое безбедная жизнь,
Знают бедные шведы без Маркса.
* * *
На магазинных полках пусто —
Чугунный шар по ним катай!
Зато какие продавщицы!
Хоть продавщицу покупай!..
* * *
Где нынче витязи? В какой ушли укром?
А может, в ратной длительной отлучке?
Нет, все они сегодня на толкучке:
Трясут бедняги импортным шмутьем!
* * *
Все телефоны нынче, говорят,
Тайные прослушивают лица.
Могу себе представить, какой мат
В наши дни в архивы их ложится!
К СЛОВУ О «СЛОВЕ»
Когда Русь на тревожном распутье,
Когда смутой объят каждый дом,
Первым делом приходит Распутин,
И распутное «Слово» при нем.
Глядь, уж кат своей алой рубахи
До локтей закатал рукава,
И с российской зазубренной плахи
Снова чья-то летит голова.
ДИАГНОЗ
Слегка прихворнул Президент:
Простудой был якобы скручен.
Узрели удобный момент
Соратники-старцы для путча.
Но тяжким сказался сей воз.
Конфуз небольшой приключился!
Напал на старперов понос,
И путч, извините, накрылся.
* * *
Вокруг царит сплошной бардак,
Рвут Русь на части сирую.
Пойду, однако, я в продмаг —
Продмаг экспроприирую.
* * *
Всю жизнь ходил я в жаркие бои,
Всю жизнь ходил в какие-то атаки.
За выгоды отнюдь не за свои
Готов был распластать себя на плахе.
Казалось мне, еще один бросок,
Еще одно с врагом моим касанье,
И каждый сирый обретет кусок,
Согласно большевистскому сказанью…
А тут приснилось: в бой иду опять.
И рот распят почти в зверином рыке.
Проснулся. И поймал себя на крике:
— К чему весь этот цирк, едрена мать!..
СЛОВО О СЛАВНОМ ПОХОДЕ
Воротились витязи с войны,
Скинули с телес своих доспехи.
Отрокам про бранные утехи
Уши занавесили лапшой.
Огнь и дым в тех сказах бушевал,
Твердь тряслась от пушечных раскатов…
О девчушке, лихо танком смятой,
Каждый из Боянов умолчал…
… Кудри разметав по мостовой,
Средь недвижных тел она лежала.
А в глазах испуганно дрожала
Звездочка, что тлела над Литвой.
Воротились витязи с войны
Без стыда. Без горя. Без вины…
* * *
Стоит омоновец, как дуб.
В межбровье нос — курком горбатым.
Взгляд, как колун, тяжел и туп.
Скобой презренной губы сжаты.
При нем — пещерный арсенал:
Наган, «черемуха», дубина…
На все пойдет такой детина,
Коль Пуго разума не дал.
* * *
ОМОН, путь рижский заметая,
В Тюмени задержал свой путь…
«Укрой его, тайга глухая,
Бродяга хочет отдохнуть»…
* * *
Жизнь меня, как зернь, брала на щуп.
Мяла, гнула, как могла, зараза!
Грянет час, я суке отомщу,
С треском разорвав былые связи.
ОДНА ИЗ ПРИМЕТ
Одна из нынешних примет
Всеобщей доли —
Привили нам иммунитет
Ко всякой боли.
Как лед холодные слова,
Угас в них пламень.
Желудки наши — жернова:
Сжуют и камень.
Запало в души нам зерно
Безумной мести.
И сострадать нам не дано
При виде смерти.
Одно несчастье за другим
Одолеваем.
И уж где братья, где враги,
Не понимаем.
* * *
И снова рвется над Россией плач:
Не может жить страдалица без боли.
Затянутые в огненный кумач,
Плывут гробы над траурным раздольем.
Солдаты в них. И довелось им пасть
Не на чужом уже — на отчем поле.
Когда же, наконец, напьетесь крови,
Вы, коршуны, в чьих грязных лапах власть?…
* * *
На костях они свой храм сложили,
Свершив кровавый над народом суд.
О, нет, они еще не всех добили!
Не сгинут если, выстоят —
добьют!
Борис Иванович Галязимов
БОРИС ГАЛЯЗИМОВ
КРОВАВЫЙ ТРАКТ
_ДУМА_О_КАНДАЛЬНОМ_ТРАКТЕ_
СТАРОЕ КИНО
В мире том розовом, втиснутом в рамки экрана,
Пень гнилозубый, и тот, как Мазай, улыбался.
С песней шахтеры в забоях легко побивали все планы,
С песней в колхозах и пасмурный день зарождался.
Не было в небе тогдашнем просвета:
Шли по нему самолетные кучные стаи.
Гарью швыряясь, летели брусчаткой танкетки,
Трубы ревели, надраенным горлом сияя.
Только лишь солнцем тогда завершались ненастья.
Жизнь вся казалась не мукой — игрою.
Если уж плакали люди, то только от счастья,
Если уж гибли, то гибли легко, как герои.
С чела паровоза, с фронтона жилого барака,
С плакатов, с журнальных цветных иллюстраций
Взирал, облаченный в костюм цвета хаки,
Учитель и вождь всех народов, всех наций.
А если живой вырастал он на том же экране,
Смотрел, чуть прищурясь, и трубки усами касался,
Зал дружно вставал, и от рукоплесканий,
Наверно, сам месяц, небрежно прибитый, качался.
А дальше тянулись янтарные хлебные нивы,
От лакомых яств магазинные полки ломились…
И не было в мире том супа из жгучей крапивы,
И толпы голодных у лавок у хлебных не снились.
О, как мне хотелось попасть в сей оазис счастливый!
Но только желания, я сознавал, было мало.
По сталинским ссылкам скиталось в те дни пол-России.
И в сталинской ссылке меня родила моя мама.
ВОСПОМИНАНИЕ О БЫЛОМ
Заведу патефон, старый, хриплый —
как будто простуженный,
И поставлю иглу на пластинку — на первый виток.
И тотчас же из дали, морозной, завьюженной,
Прилетит ко мне песня про синенький скромный платок.
Рог кровавой луны в небе дымном прорежется снова.
Свет коптилки прольется на стены седые, как соль.
За неброским столом вновь рассядутся юные вдовы,
Чтобы спеть «под Шульженку» и выплакать горькую боль.
Сторож в полюшке хлебном…
Девчушка в солдатских ботинках…
И корова в седле… И для печки разобранный тын…
Под тупою иглой с тяжким придыхом кружит пластинка,
И плывут перед взором картины далеких годин…
ТЮРЕМНЫЙ ПОГОСТ
Этапом вечным воды сносит
Батыр Иртыш.
А на тюремном на погосте
Владыкой — тишь.
Здесь ни креста, ни тумбы звездной
Над головой.
Кол из осины, а на стесе —
Знак номерной.
Любой усопший обезличен,
На имени — табу.
И тот же номер на табличке
В его гробу.
Был человек и вроде не был —
Исчез в ночи.
Молчит всегда скупое небо
И лес молчит.
Я не Иисус, не мне пророчить
Судьбы исход.
Но жизнь свою вот так закончить —
Не дай, Господь!
ДУМА О КАНДАЛЬНОМ ТРАКТЕ
Как шрам по телу — старый тракт.
Седая пыль дождем прибита.
Земля в суровых кружевах,
И до того ж она испита,
Что не растет на ней трава.
И тишина. И тишина…
Стою у проклятой дороги…
Но вдруг сквозь время — покрик строгий
И шелест ветхого рядна.
А вот и кандалы бренчат —
Размыло тишины границу.
Скупые взгляды, в шрамах лица.
Я тороплюсь им поклониться —
Друзьям Емельки Пугача.
Над старым трактом гром стоит!
Мелькают тройки — сотни, тыщи!
А вон еще одна летит.
В карете — Александр Радищев,
Объятый думами сидит:
«Ты хочешь знать, куда я еду?..
Туда, где тьма, где вечный снег…»
А по несглаженному следу
Спешит радищевец Пассек.
И вновь кареты едут, едут…
Вон в той Фонвизина везут,
А вместе с ним — жену Наталью.
И Кюхельбекер тоже тут,
И Баратынский, и Михайлов,
Звенящий связкой царских пут.
И Достоевского я вижу…
Их — тьма. А тьму не сосчитать.
О, как тебя я ненавижу,
Костьми устеленная гать!..
И все ж склоняюсь ниже,
ниже,
Чтоб горсть сухой земли поднять.
ГОСТЬ ИЗ ТЬМЫ
В ядовито-зеленый китель одетый,
В галифе (на коленях и заднице хром),
Заявился ко мне экс-прокурор. Из этих…
Чинивших беспределы в тридцать седьмом.
В кресло скромненько сел. Развязал тесемки
Серой папки. Извлек из нее тетрадь.
— Пишу мемуары. Но в вашем деле — потемки.
Помогите. О многом бы мог рассказать…
И повел свою повесть о давних допросах,
Для страны обернувшихся грузом потерь.
Как, склоняя к признаниям, бороду жгли папиросой
Одному из военачальников, уж забытых теперь.
Как в подвале, сыром, в полутьму погруженном,
Заглушавшем надрывные стоны души,
Кат военачальнику коленом давил на мошонку
И совал ком бумаги в лицо: — Под-пи-ши!..
С какой злостью мой гость распинал лиходея,
Сколько вылил ушатов дерьма на него!
И казалось, что сам он в подвалах Вандеи
Был сторонним свидетелем — только всего.
Понимал я: он — трус, он боится расплаты.
Скоро ночь, и в сияньи тревожном свечей
Вновь расступится твердь, и колонны распятых
Разбредутся по избам своих палачей.
Утром каты поднимутся, словно побитые.
Но сносить им кошмары по крышку, по гроб.
Правда, был тут один, мук ночных он не вытерпел,
Пулю-дуру чуть раньше загнал себе в лоб!
Я сказал: — Вам бы надо к попу обратиться,
Но и он вряд ли снимет с души вашей гнет.
Я же вынужден с вами, любезный, проститься:
У меня к временам тем — особый счет.
В комариную глушь сослан был по доносу
И расстрелян — помилован позже! — мой дед.
Сам же я уцелел, хоть родился в Березово,
Где жила в ссылке мама шестнадцать лет…
По-солдатски стремительно встал мой проситель.
И ушел. Даже слова не бросил в ответ.
Я же думал: «Зачем нарядился он в китель,
В эти с хромовым хрустом штаны-галифе?..»
МЕДНЫЙ АРЕСТАНТ
Качалось в небе облако —
Суровые бока.
Мать-Русь тащила колокол
В изгнанье на века.
Народ во вшивом рубище,
Заняв всю тракта ширь,
Из города из Углича
Волок его в Сибирь.
Столь странных арестованных
Мир веки не знавал.
Он голосом раскованным
Народ на бунт сзывал.
Сибирь глазами лупала
На медный его лик.
Висел под грустным куполом
Урезанный язык.
И ухо с корнем вырвано
(Чтоб впредь не смог взлететь!).
В Руси за правду издавна
Страдала даже медь.
В Руси бесправной веки так
Вершили правый суд:
Судить уж вроде некого,
Но коль нужда — найдут.
Дождем, жарой, пылищею
Плыл медный арестант,
И раздавались выщелки
Бездушного кнута.
Как шаг удар стремительный!
И снова! И опять!
Чтоб знал, где быть смирительным,
Где смелый глас подать!
Но кто такое выдюжит?
След от удара бел.
И колокол не выдержал,
Он, бедный, загремел!
Висела грусть над волоком,
Дымился рваный след.
Мать-Русь тащила колокол
В Тобольск на триста лет.
ПРОВОДЫ
По перрону — гул волной.
Вся родня, все близкие.
На фашиста город мой
Шлет полки сибирские.
Полушубков белый ворс,
Свежей катки валенки.
— Там смотри не отморозь
Нос да уши, Ванечка!
Изломала хром гармонь.
Частушечки — охапками.
— Нас, бедовых, только тронь!
Закидаем шапками!
Пшикнул, дрогнул паровоз,
Транспорт чадный, старенький.
Долго, долго шаткий хвост
Помахивал фонариком.
Путь тот кто-то осенил
Щепотью корявою:
— Пусть угодник вас хранит,
Возвращайтесь здравыми!..
И угодник внял мольбе,
Коль весной победною
Возвратились парни те
В город наш легендою.
* * *
Чего на Руси не бывало?
Всего было вдоволь на ней.
Случалось, мать-Русь выдворяла
Из Дома своих сыновей.
Потом же из горькой неволи
Везла, чуть сугорбясь, их прах.
И не было скорби и боли
В ее утомленных глазах.
СЮЖЕТ
Шесть лет — точно помню — мне было.
Извел всех: «Хочу рисовать!»
И мама вдруг мне подарила
Конторскую — в цифрах! — тетрадь.
Скупым карандашным огрызком
Творил я суровый сюжет:
Не чувствуя ног, рвут фашисты,
А наши им жару вослед!
Как факелы танки пылали
Со свастикой. Наш — ни один!
Машины советские мчали
На черный от злобы Берлин.
И небо победно взрывалось
Над звездами башен седых…
Война еще шла, но все сталось,
Как в детских рисунках моих!
* * *
От мороза щеки розовы,
В конопле веснушек нос.
Змейкой-улочкой Березова
Мчит мальчишка-водовоз.
В шлейке тягловой собака —
Слишком лих ее разгон!
Впереди мальца на санках
Скачет, прыгает бидон.
Сразу сжал тисками сердце
Миг, подаренный зимой:
Я ведь сам когда-то в детстве
Так вот ездил за водой.
С мамой мы потом напару
До румянца на лице
Пили чай из самовара,
Говорили об отце.
Слал он изредка приветы,
Ждать велел с теплом весны…
И не знали мы, что где-то
Похоронка шла с войны.
Санки резвые пропели,
Скрыл их свежий окоем.
Словно детство пролетело
То, далекое мое.
ПОБЕДА
Я верил: лишь грянет Победа,
Весь мир сытым счастьем зальет.
И мама буханку хлеба
С довеском большим принесет.
И тотчас, устав от скитаний
По пыли свинцовых дорог,
Отец с жарким всплеском медалей
Избы переступит порог…
Навек я запомнил то утро,
Как диктор от счастья кричал
Да так, что в кутье репродуктор
На сумрачной стенке дрожал!
Я ждал, что же станется дальше?
Искрил чуда жаждущий взгляд!
В потоке горячего марша
И сам я стоял, как солдат.
А бабка рукою корявой —
То ль по ошибке, то ль нет —
Крестилась на взятый в оправу
Маршальский строгий портрет…
Отец встретил день тот не с нами
(Погиб он, узнал я поздней).
И мама с пустыми руками
Вернулась с работы своей.
Но столько внесла она света
И столько живого тепла,
Что верилось все же: Победа,
Бо-о-льшая Победа пришла!..
ПЕРЕВАЛ
Неба парус светлый
Деревьев шумный вал.
Дорога вяжет петли
На Чаквский перевал.
До бездны — метров пара,
Зевнул и — спеть легко.
С дымком ведет «Икарус»
Аджарский ас Серго.
На шалых поворотах
Заводит тормоз стон.
Глотает в муках кто-то
Таблетки «аэрон».
Но лезет вверх дорога
По правилу винта.
Рукой достать до бога —
Такая высота!
Глаз у Серго наметан,
Он знает жизни вес.
Обычная работа,
Обыкновенный рейс…
БЫЛО ВСЕ
Звезды в черной вышине дрожали,
Пар клубками по земле носило.
Бабушка, замотанная в шали,
В очередь за хлебом уходила.
В пору эту, алчную по-волчьи,
Как ее, не знаю, поднимало.
Я же спал. Тепло мне было очень
Под стеженым ватным одеялом.
Что мне снилось, даже не припомню.
Но теперь довольно часто снится:
Бабушка моя средь ночи дремной
Топчется в голодной веренице.
Лишь к утру — протяжный скрип полозьев.
В ящике на розвальнях могучих
Подвозил сельповский возчик Лозьвин
Хлеб ржаной, до тошноты пахучий.
Было все. Кому-то доставалось,
Кто-то шел обратно пусторуким.
Бабушка извечно возвращалась
С булкой хлеба. Слышал я по стуку.
Стук — от булки по пустой столешне…
Бабка пока меряла ногами
Путь до дома, хлебушек, конечно,
Мерзлым становился, будто камень.
Силою какою — не известно
Враз с меня срывало одеяло.
Бабушка — на вес шел хлеб — довесок
Мне как дар от Бога подавала.
Сколько хлеба съел-умял с тех пор я
С тмином, маком — разным добавленьем!
Но тот хлеб с душком полынно-горьким
Кажется вершиною творенья!
БЫЛАЯ ЖЕРТВА
Не человек он — тень в загробном мире.
С утра все бродит, будто в полусне,
Прислушиваясь к шорохам квартиры,
Точней — к ее могильной тишине.
То трубку телефона поправляет,
То бросит мутный взгляд на потолок.
Как-будто там он отыскать мечтает
Рукой незримой ввернутый «жучок».
Былая жертва. Враг всего народа!
Пять лагерей прошел он и воскрес.
Но все в плену тридцать седьмого года:
Ждет стука в дверь и ордер на арест.
УТРО
Слегка побелел небосклон,
Дымки бродят в травах росистых.
На вербах, теряющих сон,
Птиц больше гораздо, чем листьев.
В душе золотой благовест
От раннего птичьего ора.
Как чуден, как слажен оркестр,
Не знающий власть дирижера!
***
Чего мы ждем все время от вождей?..
Они не жнут, не сеют и не пашут.
Отцы весьма сомнительных идей,
Они всю жизнь сидят на шее нашей.
А нам все это — как бы трын-трава.
Мы ждем от них небесной манны снова…
А на дворе не колоты дрова,
Ревет в пристрое тощая корова.
_СЕРДЦУ_СВОЕМУ_Я_НЕ_СОВЕТЧИК…_
КЛОУН
В этом мире, оглохшем от лжи и от мести,
Я — как клоун, скользящий по жиле каната.
И арена внизу. Она — копия лобного места.
Там, на ней, — моя тень. Там уже я распятый.
Над трибунами — гул. Люди острого жаждут.
Им подай, да такое, чтоб сердце заныло.
Жизнь — свеча. Я прощусь с высотою однажды,
И кровавую лужу коверный присыплет опилом.
А пока я иду тетивой напряженного лука.
Шест качается, словно концами касается пуха.
И трибуны застыли, к глазам вскинув руки…
… Как смешны они мне!
Я сильней их и плотью и духом…
* * *
Мы — циники. Мы верим, что мудры.
И не грешим на собственную память.
Ценою крови создаем миры,
Чтоб их потом бессовестно ославить.
И в ложь уходит праведная мысль,
И там, где храм стоял, отныне пусто.
А в прошлом был — да, был! — какой-то смысл
На уровне хотя бы пирожка с капустой.
Тот пирожок румянцем тешил глаз.
И все в нем было, как в аптеке, честно:
Тушеная начинка в самый раз,
Из печки русской чудо золотое,
Не пирожок — заветная мечта,
И что-то мне не думалось тогда,
Что я живу во времена застоя.
ПОСЛАННИКИ ДЕТСТВА
Верить в сказку душа никогда не устанет.
Вон в дымке далекой, в соленой пыли,
Плывут в голубые бескрайние дали
Посланники детства — мои корабли.
Форштевень упрямый волну раздвигает.
Тяжелые снасти. И парус тяжел.
Но лаг бесконечные мили считает,
Те мили, которые я не прошел.
Пусть время бессонные годы сжигает,
Однако на сердце — счастливая боль.
Все в мире как было. И вон выбегает
На берег свидания чья-то Ассоль.
Подкралась к вискам невеселая просинь,
И времени тени у глаз залегли,
Но все же приходят и сказки приносят
Из давнего детства мои корабли.
НАЧАЛО
Я люблю вас, плотники да столяры,
Ваятели древляных городов!
Под божьим кровом, из иллюзий скроенном,
Творите вы вполне надежный кров.
Апрельским утром — лед дробило в лужицах —
Я, тракторист, шагал на свой завод.
И вдруг как солнцем затопило улицу,
И выше стал тяжелый небосвод.
Звенели топоры. Да как звенели!
Таких рулад я прежде не встречал.
Рубили плотники из кочевой артели
Двукрылые дома для заводчан.
Рубанки, как живые, напевали,
И воздух будто в праздник хвоей пах.
И птицами над срубами порхала
Веселая до одури щепа.
Об этой ранней песне новостройки
Мне захотелось миру рассказать…
И были сердцем сказанные строки.
Вот с той поры я стал стихи писать.
ЗЕМЛЯ ЖИВАЯ
Земля, я верю, все-таки живая.
Она же в муках родов испокон.
Когда снаряд живую плоть кромсает,
Она протяжный исторгает стон.
И долго-долго, бедная, лелеет
Зарубцевать кровавых ран следы…
По веснам снега полные траншеи
Похожи на кровавые бинты…
* * *
Качаем нефть — гудит земля,
В ней тьма пустых подвалов.
Все меньше по лесам зверья
И рыбы меньше стало.
Коптят заводы белый свет,
От выхлопов — не впродых.
И в городах, секрета нет,
Мы покупаем воду.
Лес вырубаем под поля,
Мельчим гранит Урала…
Я так боюсь, чтобы Земля
Второй Луной не стала!..
МАШКЕРАД
До чего ж мы любим машкерады,
Шутовский их, карнавальный дух.
На дорогу, как из зоосада,
Выпорхнул породистый петух.
В башлыке камчатого отлива,
В крылышках, как ангел, золотых.
Под шинелькой бренькают стыдливо
Явно антикварные кресты.
Но идет, родимый, — грудь баяном,
Как Ермак, папаху заломил.
Будто час назад он взял Тарманы,
Али мыс Чуваший покорил.
Не попасть бы в ряженые сдуру
На всеобщей шутовской волне.
Облачусь тогда я в волчьи шкуры,
Загремят бубенчики на мне.
Осененный первобытной верой
И влюбленный в собственную стать,
Выйду из трехкомнатной пещеры
И пойду соратников искать.
КОЛЕСО
Колесо придумал человек:
Обод, спицы, втулка, — ну, и точка!
И на нем помчал из века в век,
Презирая рытвины и кочки.
Колесо толкало плуг и кран,
Нефть качало и снопы вязало.
А однажды выдумка землян
По Луне студеной побежала.
Колесо… Обыкновенный круг…
Проще что еще найдешь на свете?
Жаль, но не всегда творенья рук
Обретают контуры бессмертья.
* * *
Провожаем в небо самолеты
С завистью любому так понятной:
Счастье все же связано с полетом
Да с мечтою вольной и крылатой.
И во сне плывут над нами страны,
И во сне дорога всем нам снится.
Человек произошел от обезьяны?
Нет, не верю! Все-таки от птицы!
ПОВЕРИЕ
Среди людей поверие живет:
Когда, сорвавшись с крепей мирозданья,
Звезда во тьму холодную скользнет,
То чье-то сердце биться перестанет.
Поверья — бред, поры дремучей крик,
Но я смотрю на бег кометы шалой
И думаю: быть может, в этот миг
Опять кого-то среди нас не стало?..
И вон еще одна звезда упала…
* * *
Если жить — не гореть,
Видеть счастье в покое,
Если вдруг не суметь
Постоять за чужое,
Если слово льстеца
Принимать за награду
И в мурло подлеца
Не посметь бросить правду,
Если плыть не тонуть,
Быть в метелях, не стынуть,
Если враг метит в грудь,
Повернуть ему спину, —
Тогда стоит ли жить?..
_***_
Какая страшная страна!
С какой корявою судьбою!
Здесь и полночная луна
Висит, как нож, над головою.
Здесь даже тощенькая мысль
У власть имущих скулы сводит.
А человеческая жизнь
Полушки ломаной не стоит.
ЗЕРКАЛА
Висят на стенах зеркала.
Мы к ним относимся с почтеньем:
Являет мира отраженье
Полуда хрупкого стекла.
Лицо рабочего цветет:
Была удачной его смена.
За белым платьем — шлейфа пена —
Невеста лебедью плывет.
А вот ретивый властолюб,
Уже достигший некой власти.
Он весь — порыв и сгусток счастья.
Полет бровей и кремень губ.
Он в раме зеркала торчит:
Мечта — узреть в зеркальном свете,
Каков он будет на портретах,
Когда на пик мечты взлетит.
Свершает женщина массаж,
Чтоб стать хоть чуточку моложе.
Но мнет напрасно кожу рожи
Уже законченный алкаш.
Дымится в зеркале рассвет,
Глаза в дыму по-рысьи рыщут:
Уже представил анонимщик,
Что сотворит его навет.
И взрыв любви, и вспышку зла,
И крик, о помощи зовущий, —
Все отражают зеркала,
А это значит, наши души.
* * *
У егеря Федота Спросил я как-то раз:
— Лисицы нынче что-то
Не стало здесь у вас?
Он впился взглядом в дали
И дал такой ответ:
— В лисицу-то стреляем,
А вот в приезжих — нет!
НАСТРОЕНИЕ
Сердцу своему я не советчик.
Вроде бы живет само собой.
Расшалится, странное, под вечер
И заноет раной ножевой.
Как дитя, его я унимаю
Словом-наговором — не уйму.
Почему — никак не понимаю —
Очень тяжко сердцу моему.
Может, в том виною злыдень-ветер,
Что на ветлах вымещает злость.
Может, чье-то горюшко на свете
Сердцу моему передалось.
Сердцу своему я не советчик.
Боль его не в силах превозмочь.
Город зажигает свои свечи,
Словно этим хочет мне помочь.
* * *
Все сине — и дома, и деревья,
И дорога, и луг, и кусты…
И кому-то, быть может, в деревне
В этот час снятся синие сны.
Мир в тиши околдованной тонет.
Лишь забыв про дворовый уют,
За рекой бродят синие кони,
С хрустом синие травы жуют.
ДЕТСКОЕ
Волк волчонка ласкает: — Мой беленький!
Мышь мышонка ласкает: — Мой смеленький!
Еж ежонка ласкает: — Мой мягонький!
Слон слоненка ласкает: — Мой маленький!
ПОСЛЕДНИЙ РЕДУТ
Влажной тряпочкою из сатина
Спозаранку в овощном ряду
Протирает яблочки мужчина
Набранные в собственном саду.
Протирает яблочки мужчина…
Алый ценник — знамя над столом,
А на нем, как лозунг: «Семь с полтиной».
Далее — чуть скромно: «За кило».
Вижу лоб, не в мирный час помятый,
И мысок свинцового виска.
Орден, что дают за подвиг ратный,
На бортовке вижу пиджака.
Не пойму, неуж ценою крови
(За гроши ее не отдают!)
Отстоять он смог под мирным кровом
Лишь базарный прибыльный редут?
Лишена героики картина,
Отдает предательством она…
Протирает яблочки мужчина
Золотые, как сама цена.
* * *
…и все-таки частник есть частник.
Зеленая несыть в зрачке.
Он битвы горячей участник,
Но только на личном клочке.
Владенье его как засада.
В колючей гирлянде заплот.
Он вовремя овощ посадит
И вовремя к рынку снесет.
Потом же, смеясь одним брюхом
Над тем, кто попал в его сеть,
Он будет голодные руки
Над денежным ворохом греть.
В ПРИВОКЗАЛЬНОМ КАФЕ
В привокзальном кафе ветхий дед
Недоедки из чаш выгребает.
И не ест он, убогий, — вкушает
Полусъеденный кем-то обед.
Нынче был на второе бифштекс
С острой в меру подливой сметанной.
Дед в движеньях неспешен, жеманен —
Графа в нем выдает каждый жест.
Клиентура сегодня добра:
Даже мясо не все доедает.
И зав залом с утра хмельная,
И намного теплей, чем вчера.
Закуток деду явно люб:
Не из худших общественных точек!
Вынул он из кармана платочек
И смахнул крошки с дряблых губ.
* * *
Хоть и без голоса душа,
Но клянчит вплоть от сотворенья,
То сала клянчит, то варенья,
То медовухи из ковша.
Ра-а-аздолье для души — базар!
Здесь можно сбить любую прихоть.
Брусники яростный пожар,
Курганы алой земляники.
Здесь и укроп, и сельдерей,
Чего не встретишь в магазине.
Кило свинины — сто рублей
И сто рублей кило конины.
Смотрю на цены, чуть дыша:
Вот это рвут! Бульдожья сила!
А сам боюсь, как бы душа
Мясного вдруг не запросила.
КОМАРЫ-КОМАРИКИ
И комар тоже разный бывает…
Южный вял, словно лень ему жить.
Сел, принюхался и выбира-а-ает,
От которого места вкусить.
Наш, тюменский… О, этот не киснет!
Наш секунды не пустит в расход.
Шприц стальной поначалу втиснет,
А потом на посадку гудет.
По весне — задымят лишь проталинки,
Снег раскиснет и станет рыжеть —
Встретишь модниц, и те в накомарнике —
В нашей северной парандже.
Нет, не рай у нас даже летом.
Комарья — на сто верст от земли!
Но кафе, что в поселке Светлом,
Все ж «Комариком» нарекли!
* * *
Любе
Когда в Обской сентябрьской губе
Тонул я в каше битого стекла,
То вспомнил вдруг в ту пору о тебе,
И — верю в чудо — ты меня спасла.
Когда пришел ко мне шальной успех
И от друзей покоя дом не знал,
Была ты, видел я, счастливей всех.
И я себя счастливым сознавал.
Когда ко мне змеей вползла беда
И как волною смыло лжедрузей,
Стеною встала рядом ты тогда,
И я с бедою справился своей.
А что я дать взамен за это мог,
Кроме судьбы, с которой жизнь связал,
Звонков коротких с маятных дорог
Да строк, что не тебе адресовал?..
_ЖИЗНЬ_МОЯ,_МОЯ_ГЕОГРАФИЯ_
МОЯ ГЕОГРАФИЯ
Я всю страну объехал
От Кушки до макушки,
Где белые медведи
Живут средь белых скал.
Бывал я на Кавказе,
Весь Сахалин излазил
И по земле Чюрлениса
Верст триста отмахал.
Я пил кумыс с казахом
Азимом под Ишимом.
И с ненцем в чуме стылом
Я муксуна строгал.
Ел шашлыки по-карски
С Резо, крутым аджарцем.
Во Владике капусту
С корейцем смаковал.
Жил на земле я грешной
Хоть разно, но не праздно.
На пристанях сибирских
Мешки с мукой грузил.
Водил комбайн в колхозе
И трактор в леспромхозе.
А под Советской Гаванью
Баранку год крутил.
Но где бы ни бывал я —
В Свердловске или Томске,
Иль в тихом городишке
С прозваньем Уфалей, —
В тяжкую минуту
В любое время суток
Везло мне на хороших,
Как мать моя, людей.
В ГОСТЯХ У ЕСЕНИНА
Тихий домик у пыльной дороги.
Сник плетень, точно пьяный в дым.
Льнет к ногам моим пес мохноногий.
«Как зовут пса?» И слышу: «Джим».
Белый тополь совсем обезножел,
Изогнулся под ношей лет.
Говорит мне случайный прохожий:
— Посадил этот тополь поэт.
А в избе на стене — икона.
Гулко старые ходики бьют.
Нет давненько хозяина дома,
Только гости идут и идут…
* * *
Разбудила Тюмень мою вьюга,
Среди ночи давай плясать!
В угорелом, разбойном круге
Ничегошеньки не видать!
Лиходейство февральской эстрады.
Крутит с посвистом, все сильней!
В диковато раскиданных прядях —
Будто розы огни фонарей,
И похоже, влюбившись крепко,
Вся зардев от счастливых румян,
Закружилась в беспамятстве девка —
Аж полощется сарафан!
ВСТРЕЧА С ЮНОСТЬЮ
До чего ж далеки
Годы юности пятидесятые,
Словно ветер стокрылый их в белую небыль унес.
У Оби у реки
Мял снега я в те поры с ребятами,
В шалаше из лапчатника зиму трескучую мерз.
Кто из нас тогда знал,
Что весь труд — не для ветра?
(Принимаю на душу лишь только теперь этот грех).
Если б кто-то сказал,
Что здесь вышку однажды мы встретим,
То такого бы чудика тотчас подняли на смех.
Просто шли мы тайгой,
Свой маршрут помечая вешками.
Рыжекудрый топограф нас крепким словцом костерил.
Рядом с зыбкой тропой,
Где блажили косматые лешие,
Наш отрядный запас безберложный Потап потрошил.
С храпом громким, прошитый голодными токами,
Он кромсал рюкзаки, жамкал гречку и соль, старый пест.
А вот банку с тушонкой
И сладкой тягучей сгущенкою
Смял в лепешку, как будто бы сунул под пресс…
… Я недавно опять заглянул в свою юность
И увидел бурвышки стальную и гордую стать.
Нечем стало дышать
И слеза на глаза навернулась —
Мои чувства, я знаю, не каждому в силах понять.
Может, нескольких строк
В запыленных делах экспедиции
О приеме меня топрабочим не сыщешь уже.
След тех дней все ж глубок,
Не дает он забыться мне.
Слишком яркой строкою то время прошлось по душе.
ТЕРЕМА ТЮМЕНСКИЕ
Вековая старина,
Мудрость чья-то дерзкая…
Над Турой плывут дома —
Терема тюменские.
По наличникам, карнизам —
Луговые, дивные
То ромашки, то ирисы,
То цветы без имени.
Кружевной повис наряд
Над тесовой крышею:
Чудо-дымники парят,
Будто Любой вышиты.
Дым кудрявый в небо гонит,
Сказка не кончается.
Пляшут черти, скачут кони
И не задыхаются.
Разрумянилось лицо,
В алых маках юбочка,
На веселое крыльцо
Выйдет моя Любушка.
Распахну объятья ей
И скажу: — Желанная,
Приглашай давай скорей
В сказку деревянную!
_*_*_*_
Золотые купола церквей…
Башенки задумчивых мечетей…
Жили-были мастера на свете,
Удивляли выдумкой своей.
А теперь на выдумку мы робки,
И вокруг стоят одни коробки…
СТАРЫЕ ДОМА
Затаились и стоят в тиши
Ветхие от времени дома.
Так и веришь, будто бы пришли
Из забытой сказки терема.
Прошлое мое еще живет,
Да и я живу, его ценя.
Отшумело детство здесь мое,
Здесь однажды встретил я тебя,
Что ни день, то антикварный строй
Рушится, седой трухой пыля.
Вместе с этой древней сединой
Молодость уходит от меня.
Рвутся ввысь бетона этажи,
И асфальт немой рекой течет…
Неужели прошлое, скажи,
Только наша память сбережет?..
* * *
Прель старых листьев, будто хмель,
Лед ломок как слюда.
Звенит, взрывается капель —
Хрустальная вода.
Уже успели малыши
Поднять на рейде флаг.
По струйке тоненькой спешит
Эскадра из бумаг.
Недужным дедом рыхлый наст
То крякнет, то вздохнет.
И почка вербы, как фугас,
Вот-вот себя взорвет!
КУНГУРСКАЯ ПЕЩЕРА
Колючий мрак… Идти иль погодить?..
Пугает тьма своим оплывшим глазом.
Но стоит лишь порог переступить,
Как будешь с прошлым всею плотью связан.
И я шагнул в раскол немой земли,
И замер, оглушен и очарован:
Наверное, отсюда все-же шли
Волшебные сказания Бажова!
В сиянии прожекторных лучей
Явились взору гипсовые своды.
На россыпях слезящихся камней
Дремали птицы, звери и уроды.
Зловещая нагая красота —
Подземных вод стихийное творенье!
Немерянных расщелин пустота,
Озер недвижных мертвое свеченье!
Дворец ледовый жуток, хоть красив:
Направо — «Дантов ад», «Крестовый ад» — налево.
Но слушаю, стук сердца сократив,
«Органных труб» хрустальные напевы.
Вещает гид про кладбища костей
В пещере этой, таинством повитой.
Скрывались здесь бродяги от властей,
И были гроты для монахов скитом.
Им на глаза давила темнота.
И тишина им на уши давила.
Чтоб здесь прожить не месяцы — лета,
Иметь какую силу надо было!
Застывшие в молчании века,
Не за сто верст они — со мною рядом.
Легенды слушаю в тиши про Ермака,
Про где-то им схороненные клады…
Стезя от грота к гроту нелегка,
Для толстяков и рослых — наказанье.
И все-же ненасытная река
Десятки лет течет рекой познанья.
Но вот и мне уж покидать пора
Мир волшебства и вечно дремной сини.
Поклон тебе, Ледовая гора,
Уральская жемчужина России!
УВАТСКИЙ ПЕРЕГОН
За селом, за Уватом — машины,
Будто дикое стадо рычит.
Под колесами хваткими, шинными,
Зимник явно горит, коль дымит.
Кочевая судьба… Ее меты —
Ваги в струпьях, набросы золы
И забытые трубы в кюветах,
Словно вкопанных пушек стволы.
Но дорога не знает покоя —
День-деньской в сотню глоток ревет.
В кузовах — мертвый груз и живое —
То железо, то скот на расплод.
А Уват, он — лишь точка отсчета
На времянке, что скроет весной.
Щи-борщи и до банного пота —
Чай кирпичный, как деготь, густой.
Перекур. На пять фраз разговоры.
И, простукав все скаты машин,
Спят (намаялись за день!) шоферы
В тесноте бескомфортных кабин.
Волевые, дубленые лица.
Кисти явно налиты свинцом.
Ничего им, трудягам, не снится:
Что придет, коль урывками сон?..
У морозов коварные шпоры:
Хоть на чем, но сорвут свое зло.
Каждый час запевают моторы,
Нагнетая в кабины тепло.
Но какой-нибудь дюжий детина —
Небосклон лишь припудрит едва —
Уже лупит по дверкам кабинным:
— Хватит нежиться! Тронем, братва!
И сорвется железная стая,
И помчит сквозь секущую мглу,
Медведей в смрадных избах пугая,
С облаками мешая пургу.
САМОТЛОРСКАЯ СВАДЬБА
Распахнул горизонт объятья.
Ветер марта под стать свинцу.
Молодая рабочая свадьба
По бетонному катит кольцу.
Справа, слева туманы виснут:
Крут у топей с морозами спор.
Огибает дорога жизни
Сердце-озеро — Самотлор.
Но таков уж обычай местный:
Перед тем, как создать семью,
Навещают жених и невеста
Знаменитую трассу свою.
Средь урманов глухих рожденную,
Где погиб — не подай руки.
И ложатся на холод бетона
Ветки кедра — букеты тайги.
« сквозь воздух, до ломкого стылый, —
Как гармоник стобасых хор.
Молодых то приветствуют ЗИЛы,
Их напутствует Самотлор!
* * *
Всю ночь потоками бесшумными
Скользит на землю знойный дождь.
Как Солнцу маятно до трудного,
На Самотлоре узнаешь.
Оно плывет, влюбленных мучая,
От детворы отводит сны.
А вот опять, как дверь скрипучее,
С дневной заходит стороны.
И бродит, кружит лико нудное —
То ль ночь, то ль день — не разберешь…
Как Солнцу маятно до трудного,
На Самотлоре узнаешь.
ГОРОД ЮНОСТИ
Вертолет панель над лесом
Волокет — аж гнется лес
Здесь дома не к небу лезут —
Опускаются с небес.
В синем небе — как живая
Крана гибкая рука
На плечо стены швыряет
Тонны глины и песка.
Там девчонка озорная,
Глядя в зеркальце щитка,
Электродом расшивает
Край небесного платка.
И стоят дома — не тонут.
А вокруг — провал болот.
На железе, на бетоне
Город юности встает.
* * *
Полустанок сонный Шаля,
Буйных сквериков уют.
Бабы розовые шали
На перроне продают.
Память с многим распростилась,
Но и что-то прибрала.
Шали, может, мне приснились —
Шаля все-таки была!
* * *
Проник ко мне в квартиру вор,
Взломав запоры.
И все, что смог поднять, упёр,
Двужильны воры!
Листка из рукописных гор
Не тронул, кстати.
Был визитер тот, к счастью, вор,
Не не читатель.
ПОСЕЛОК ОКТЯБРЬСКИЙ
Сосен гибкие парусы,
Берег в шалых холмах —
Будто штормом рыбацкие
Расшвыряло дома.
Здесь бездонные выси,
Шири дерзкий разлет.
Лица, словно их высек
Скульптор Севера — норд.
Обь в свинцовой полуде,
Комарья ярый гуд…
Знаю сильные люди
В этом мире живут.
Я из тутошных, местных,
Но теперь уж — как гость.
Мошкара на мне с песней
Метит выместить злость.
Словно действием этим
Мелочь хочет сказать:
«Как сумел, как посмел ты
Край свой отчий предать?»
Я шагаю мостками.
Лодки, яр, невода…
Своенравная память
Вновь вернула сюда.
* * *
Что ты видел, мальчишка,
В жалкой жизни своей,
Жизнь читавший по книжкам,
По листкам букварей?
Из советской криницы
Я такого хлебнул,
Что тебе не приснится
И в кошмарном бреду.
Видишь пташечек малых
И стрекозок больших?..
Вот сиди и не балуй,
Размышляй да пиши…
_Мне_поведал__ВОЛШЕБНИК_ВОСТОК_
ВЫВЕСКИ
Степь, ковыль — благой казахский край.
На вокзальных вывесках — двойное.
Надпись по-казахски — Бурабай,
Рядышком по-русски — Боровое.
Город Кокшетау — Кокчетав
(Здесь уже не степь — холмы, как груди).
И Аккуль — Белозеро. Считай,
Лучше перевода и не будет.
Поезд тащит за собою гул,
Как Тулпар — коняга быстроногий.
Рвется под колеса темир джюл,
Иначе — железная дорога.
* * *
Грош цена той стране, где поэты — изгои.
На земле, где не спеть, прорастает и в душах бурьян.
Вот хозяин страны выгребает из мрачных покоев,
А в руках его тряских зеленая книга «Коран».
Крючьев старческих взмах — и проклятью, анафеме
Предан дерзкий Рушди, пошатнувший стихом небосвод.
Гонорар — шестизначной цифирью его обозначили —
Ждет того, кто гяура поганого пустит в расход.
Сколько в нас еще тьмы! Как нас прошлое тянет,
Будто в прорву болота, в немые объятья свои.
Так и кажется мне, за вселенским окном проплывает
Век, которым, как дервиш, бредет молодой Навои.
КРАСАВИЦА БУХАРЫ
Шагает гордо. Прямо держит тело.
На голове — о, бог! — какой-то груз!
Я затаил дыханье, я боюсь,
Как бы та ноша наземь не слетела.
Она идет. Спокоен ее лик.
Лавирует в тугой толпе прохожих,
Рукою даже не касаясь ноши.
Такую бы с базара — прямо в цирк!
ДВА ВРЕМЕНИ
Степью на поезде еду
Трое ночей, трое дней.
Диво, но путь этот предок
Одолевал на коне.
Ночью, сверяясь по звездам,
По солнцу-кочевнику днем,
Жадным степняцким наметом
Ломил на Тюмень прямиком.
Сны на соленом такыре,
Голо — не раздуть костерок.
Шакалы в час звездный вопили,
Гнусавил в полете песок.
В умах не уложится ныне,
Как тысячи — тысячи! — верст
По черной от жажды пустыне
Конь шалого всадника нес.
Сколько же был он в полете?
Месяц, а может, все два?..
Преданья гласят, что и лета
Хватало на путь тот едва.
А все для того, чтоб быстрее
Некую важную весть
Из центра шейбанских владений
До дальней Тюмени донесть.
И снова — в седло, снова — в ветры,
Чтоб тысячи верст отмахать…
Во тьме заплутавшие предки,
Как трудно вас все-же понять!..
ВОСТОЧНЫЙ МОТИВ
Любе
Будет брошен жребий судьбой —
Перечить не стану судьбе:
Путь широкий отдам тебе,
Сам пойду по тропе.
Две чаши судьба мне поставит в ряд
И скажет: «На выбор пей».
Я выпью из той, где плещется яд.
С медом оставлю тебе.
ВЕРБЛЮД
Средь золотых песчаных груд,
Как бы в замедленной картине,
Плывет — не иначе! — верблюд,
Двугорбый увалень пустыни.
Что там поток жары с небес!
Что раскаленное пространство!
Он поглощен собою весь,
Он, гляньте, весь — сплошное чванство.
Похоже, зверь в себя влюблен:
Вон нос как влажный задирает!
А может, знает нечто он
Такое, что никто не знает?
Подолгу, чать, воды не пьет,
Одни колючки уплетает…
Вот так чванливый и живет,
И лучшей доли не желает.
ТАТАРНИК
Растет-цветет на пустырях татарник —
Не для букетов дерзкая краса.
С него срывают балаболки парни
И лихо мечут девкам в волоса!
А стебель… Ты попробуй его стронуть —
Он тебя тотчас гневом опалит!
Корявые, почти стальные корни
Порой уходят в вековой гранит.
Найди ему в миру еще сравненье.
Цветов подобных в этом мире нет.
И только потому я в день рожденья
Принес тебе татарников букет.
СЕКРЕТ ЗЕЛЕНОГО ЧАЯ
Снять помог мне волшебник Восток
Тьму вопросов, что в жизни встречались.
Но вот долго понять я не мог,
В чем же прелесть зеленого чая.
И чайханщик, киргизский батыр,
От здоровья веселого красный,
Мудро глядя на солнечный мир,
Дал совет мне, короткий и ясный.
— Вкус зеленого чая поймешь,
Когда обувь ты с ног своих скинешь,
Позу «лотос» на суфе займешь
И все лишние мысли отринешь…
Я совету чайханщика внял.
Скинуть обувь? Стать «лотосом»? Проза!
И тогда, наконец, осознал,
Что вкус чая зависит от позы.
ЗИНДАН
Тюрьма эмирская — зиндан.
Пеналы камер без оконцев.
А средь темницы, как кумган, —
Нора бездонного колодца.
Затворники в предсмертный час
С ума сходили в этих стенах.
На поводках цепей сейчас
Сидят не люди — манекены.
В слепую тьму летит металл —
Все чаще медные монеты…
А что таит сия примета,
Мне так никто и не сказал.
В ЧАЙХАНЕ
Чайханщик Бакир — как факир.
Работа его — представленье!
Он верит, за каждым движеньем
Следит чая жаждущий мир.
Сосуд окатил кипятком,
Послал в него чая три жмени.
Открыл кран, но лишь на мгновенье,
И крышку набросил потом.
А тучный, как бай, самовар
Крутой кипяток исторгает,
И чайники с чаем летают,
Как будто бы носит их пар.
Как Боги, сидят старики —
Белее зимы аксакалы.
О, как они держат пиалы
На вскинутом корне руки!
Я сын стороны не степной,
Вкус чая иного мне ведом.
Но тут вот зеленый отведал,
И зной мне киргизский — не зной.
И красочней кажется мир
Ковров, витражей, тюбетеек…
Хвала тебе, мудрый затейник,
Киргизский чайханщик Бакир!
КРУШЕНИЕ СКАЗКИ
Казалось мне… Пройдусь по Бухаре
И на тропе, скользящей меж дувалов,
Однажды встречу девушку в чадре…
Все это сказки детства навевали.
И вот она явилась! Не во сне!
По Бухаре не шла — плыла богиня.
Как дым прозрачный, блузочка на ней,
С отчаянным разрезом юбка-мини.
Тугою бровью властно повела.
Насквозь прожгла мне душу черным оком.
И до банальной прозы низвела
Всю тыщу сказок древнего Востока.
_РУСЬ_НА_РАСПУТЬЕ_—_ТРЕВОГА_ЛЮДСКАЯ_
СМУТА
До чего же обрыдло
Для ума и души
Неумытое быдло
Из сермяжной глуши.
Над засильем пырея,
Над стеной лебеды
Рты — как жерла: — Рас-сею
Вспогубили жиды!
Души серые в латках,
Бражной гарью несет.
Над варнацким распадком
Тень с обрезом плывет.
И вовсю сатанея,
В мутных волнах хулы
Шут гороховый реет
На обломке метлы.
* * *
Газет у нас — печатная река.
Одна другую смело дополняет.
Та отражает линию ЦК,
Та мнение обкома отражает.
И ни одной народной!
Ни одной!
Как будто нет у нас в стране народа.
Шагаю заводскою проходной —
И здесь газета партбюро завода.
Подамся в лес, где голос не убит,
Где здравствует поэзия — не проза.
А впрочем, говорят и там висит
Печатный орган партбюро лесхоза!
ОТШУМЕЛ КРАСНЫЙ ВЕК
Господа коммунисты!
Отшумел красный век.
Завершился со свистом
Ваш ордынский набег.
Позади — горы трупов,
Реки крови и слез.
Гнали с рвеньем преступным
Вы страну на погост.
Но всему свое время
И всему свой черед.
— Встать, кровавое племя!
Суд народный идет!..
* * *
Творенье сотен рабских рук —
Хеопсова громадина обкома
На груду жалких, плачущих лачуг
Надвинулась и зримо и весомо.
Здесь взламывало черепа от дум,
Отсюда шли идей фальшивых токи.
Сегодня разлагается здесь ум
И честь, и совесть сталинской эпохи.
* * *
Тяжела у коммунистов доля:
Где поодиночке, а где скопом
Раньше выходили из подполья,
А теперь вылазят из окопов.
* * *
У партийцев все роем да строем:
Под военных, похоже, косят.
Если кто-то в ЦК вдруг нахмурит брови,
То и партия разом нахмурится вся.
НОВЫЙ ПРИЮТ
Как крысы, что простились с кораблем,
Наткнувшимся на бивни волнолома,
Они рванули вдруг в облисполком
Из, как разлука, желтого обкома.
И, наконец-то, обретя приют
Под той же власть скрывающею крышей,
Они и здесь, бродяги, пишут, пишут…
И новые указы издают.
* * *
Шведский стол…
Подходи и бери
То, что глаз, как магнитом, притянет:
Суп — гороховый, курицу — фри,
Голубцы иль картошку в сметане…
Сразу вспомнился мне коммунизм
(Я до слюнок о нем намечтался!).
Что такое безбедная жизнь,
Знают бедные шведы без Маркса.
* * *
На магазинных полках пусто —
Чугунный шар по ним катай!
Зато какие продавщицы!
Хоть продавщицу покупай!..
* * *
Где нынче витязи? В какой ушли укром?
А может, в ратной длительной отлучке?
Нет, все они сегодня на толкучке:
Трясут бедняги импортным шмутьем!
* * *
Все телефоны нынче, говорят,
Тайные прослушивают лица.
Могу себе представить, какой мат
В наши дни в архивы их ложится!
К СЛОВУ О «СЛОВЕ»
Когда Русь на тревожном распутье,
Когда смутой объят каждый дом,
Первым делом приходит Распутин,
И распутное «Слово» при нем.
Глядь, уж кат своей алой рубахи
До локтей закатал рукава,
И с российской зазубренной плахи
Снова чья-то летит голова.
ДИАГНОЗ
Слегка прихворнул Президент:
Простудой был якобы скручен.
Узрели удобный момент
Соратники-старцы для путча.
Но тяжким сказался сей воз.
Конфуз небольшой приключился!
Напал на старперов понос,
И путч, извините, накрылся.
* * *
Вокруг царит сплошной бардак,
Рвут Русь на части сирую.
Пойду, однако, я в продмаг —
Продмаг экспроприирую.
* * *
Всю жизнь ходил я в жаркие бои,
Всю жизнь ходил в какие-то атаки.
За выгоды отнюдь не за свои
Готов был распластать себя на плахе.
Казалось мне, еще один бросок,
Еще одно с врагом моим касанье,
И каждый сирый обретет кусок,
Согласно большевистскому сказанью…
А тут приснилось: в бой иду опять.
И рот распят почти в зверином рыке.
Проснулся. И поймал себя на крике:
— К чему весь этот цирк, едрена мать!..
СЛОВО О СЛАВНОМ ПОХОДЕ
Воротились витязи с войны,
Скинули с телес своих доспехи.
Отрокам про бранные утехи
Уши занавесили лапшой.
Огнь и дым в тех сказах бушевал,
Твердь тряслась от пушечных раскатов…
О девчушке, лихо танком смятой,
Каждый из Боянов умолчал…
… Кудри разметав по мостовой,
Средь недвижных тел она лежала.
А в глазах испуганно дрожала
Звездочка, что тлела над Литвой.
Воротились витязи с войны
Без стыда. Без горя. Без вины…
* * *
Стоит омоновец, как дуб.
В межбровье нос — курком горбатым.
Взгляд, как колун, тяжел и туп.
Скобой презренной губы сжаты.
При нем — пещерный арсенал:
Наган, «черемуха», дубина…
На все пойдет такой детина,
Коль Пуго разума не дал.
* * *
ОМОН, путь рижский заметая,
В Тюмени задержал свой путь…
«Укрой его, тайга глухая,
Бродяга хочет отдохнуть»…
* * *
Жизнь меня, как зернь, брала на щуп.
Мяла, гнула, как могла, зараза!
Грянет час, я суке отомщу,
С треском разорвав былые связи.
ОДНА ИЗ ПРИМЕТ
Одна из нынешних примет
Всеобщей доли —
Привили нам иммунитет
Ко всякой боли.
Как лед холодные слова,
Угас в них пламень.
Желудки наши — жернова:
Сжуют и камень.
Запало в души нам зерно
Безумной мести.
И сострадать нам не дано
При виде смерти.
Одно несчастье за другим
Одолеваем.
И уж где братья, где враги,
Не понимаем.
* * *
И снова рвется над Россией плач:
Не может жить страдалица без боли.
Затянутые в огненный кумач,
Плывут гробы над траурным раздольем.
Солдаты в них. И довелось им пасть
Не на чужом уже — на отчем поле.
Когда же, наконец, напьетесь крови,
Вы, коршуны, в чьих грязных лапах власть?…
* * *
На костях они свой храм сложили,
Свершив кровавый над народом суд.
О, нет, они еще не всех добили!
Не сгинут если, выстоят —
добьют!